|
Заблокирован
Форумянин с 04.10.07
Сообщений: 2727
Откуда: Санкт-Петербург
|
Василий Челмохотский
Вор медвежатник
Однажды по дороге на Василево Беданушка и папа отдыхали перед последним броском к озеру в избушке на Подъелово. У этого небольшого озера дорога раздваивалась: одна часть шла почти строго на север к Василево, а другая – на восток на озера Няндома и Гавшино. Пока они там сидели, появился еще один путник, он шел с Гавшино в деревню. Беданушка никогда его не видел в деревне, но папа поздоровался с ним и назвал его по имени. Это был Семен. Беданушке он понравился. Он говорил негромко, мягко и слегка улыбаясь. На шее у него был повязан выцветший платок а на голове была такая же выцветшая шляпа. Они немного посидели и разошлись в разные стороны.
"Знаешь, кто это?" – спросил папа. "Нееет" – протянул Беданушка. "Это Семен – знаменитый вор–медвежатник". И он объяснил Беданушке, что медвежатниками звали крупных воров, которые промышляют тем, что грабят банки. Семен в молодости занимался этим в Питере и был очень успешным грабителем. После очередной удачной операции он приезжал в деревню, при этом он нанимал целый пароход для себя и своей свиты. Ехал по Двине с шумом и весельем. В деревне он раздавал деньги направо и налево и даже разжигал самовар сто–рублевыми купюрами! Своих он никогда не грабил. Мужики его любили, передавали друг другу легенды о Семене и ждали, когда он снова появится в деревне на веселом пароходе.
Так продолжалось пока, наконец, один раз его не поймали. Семен попал в тюрьму, где просидел больше 20 лет. Когда он вышел на свободу, он был уже немолодой человек, но ничего не умел делать, кроме как воровать. Воровать ему больше не хотелось. Семен вернулся в деревню, выбрал себе одно из самых далеких озер в лесу, куда очень редко, кто ходил, и построил там избушку. Это было озеро Гавшино. С тех пор он там и жил. Говорят, что у него там был большой сундук с какими–то вещами, патефон и радио. Он даже сделал себе удобную мебель – кресло–качалку. Такого в лесных избушках обычно не найдешь. Он изучил все уголки леса, знал все тропинки и просеки. Знал, где какие животные и птицы живут в местном лесу, расставлял на них ловушки. Знал самые грибные и самые ягодные места. У него даже были свои плантации, где он что–то выращивал. Ну и конечно рыбалка. Редким посетителям он показывал метса, где клюют крупные окуни и большие щуки берут на живца. Время от времени он появлялся в деревне, чтобы помыться в бане, продать пушнину и закупить необходимые вещи и продукты.
У Семена был сын Ленька. Пока он был в тюрьме, Ленька вырос и тоже стал вором. Воровал он в деревне у своих же. Все это знали и не любили Леньку за это. Воровал он по мелкому и подло. Время от времени приезжал участковый из Емецка и увозил Леньку. Но поскольку воровал он по мелочи, то и сидел не долго и вскоре снова появлялся в деревне.
|
|
|
| Опубликовано: 08.02.09 22:47 |
Рейтинг записи: 0
|
|
|
|
|
|
|
Заблокирован
Форумянин с 04.10.07
Сообщений: 2727
Откуда: Санкт-Петербург
|
Алексей Внуков
Переправа
Поехали мы с Толиком, повезли лодки в Двинской. На его «газон» и на мой по две «кефали». Деревянные такие лодки, фанерные, чуть подлиннее газикова кузова, борт подвяжешь проволокой, чтоб фонари было задним водителям видать и вперёд! Как мы ни упирались, отправили всё же нас. А чего было, скажете, упираться? Как чего – весу в них фига! Тоннокилометров выйдет мало совсем, задаром кому охота такой конец пилить! (Девки в торговом отделе правда согласились таки по три тонны груза написали). Да и весна уже во всю была, таяло все, а в Двинской через реку. Знаки то, небось, со дня на день на переправе уберут, и чего делать тогда будем, на той стороне жить до ледохода? Однако поехали. Двинской чуть подальше Емецка на правом берегу реки напротив Ныколы, ехали мы туда с Толяном впервые. Всё как-то мимо, да мимо, по левому берегу, по трассе. Какое-то время пилим через лес, до берега недалеко, но дорога немножко петляет мимо сплошного кладбища деревьев – сучья, пни, лесины бросовые, свалка и бурелом прямо – царство «бабы яги» да и только. Наконец выбираемся на берег. Картина глаз не радует. Знак уже стоит три тонны, а мой «колхозник» и пустой то весит четыре, Толику легче, его обычная бортовая колымага - три с малой копейкой. Река великолепна и величественна, одно только «НО». Переправа, та, что была за зиму наморожена, под весом своим диким прогнулась, лёд не тот уж что зимой, и превратилась на солнышке в два канала полных глубокой, как небо воды. По сторонам от этих двух каналов, в оба края, наезжено шоферами множество, в стороне от вешек самой переправы, колей, тоже полных в край водою. Всё это великолепие сверкает и переливается на солнце, лаская взор, но душу ни как не веселит. Купаться в ледяной воде не охота, так и вспомнишь кадры из военной хроники про «дорогу жизни». Короче полный пессимизм. Постояли мы постояли, делать нечего, зря что ли ехали, да и каждый знает - запас прочности всё одно у переправы есть. Покурил Толик ну и нырнули мы по правому каналу. Те, кто думают, что дно у этих рек поперёк реки гладкое, чёрта с два! Ямы и колдобины успевай держаться! Дно, собака, ледяное, водой сглаженное, отполированное, машина идёт, мылит - буксует нещадно. Вода глубокая, в пол колеса и больше, машину вперед не пускает, крутишь движок на второй передачеизо всех сил, волны как от парохода, а скорость чуть! Выскочили таки мы с Толиком на берег, да-а-а, романтика! А Двина за спиной осталась, нас на обратный путь поджидает, затихла. Канавы переправы, как руки в стороны растянула–распахнула: –«Всё равно мои, ребятки, будете!» Ну да ладно. Полетели мы выгружаться на склад. Скинули лодки, сходили пожевать, а у самих переправа на уме. Как то обратно? Однако лицо терять грех, не спешим, степенства не теряем, позубоскалили с девчонками на складе, ну и попрощались – «Давайте девочки! Пора нам!» Поползли обратно. Пока мы на складе гужевались, знаки с переправы взяли да и убрали. Подъезжаем, а знаков то и нету, вот те раз! Чо делать? Стоим затылок чешем. Потом так рассудили – за те два-три часа, что мы провели здесь, всяко не растаяла переправа. И только собрались ехать, как мимо нас мужик, какой-то из местных, на «москвиче 2140» как сиганёт через реку, только брызги в стороны! Вот это да! Если кто мало-мальски с устройством машин знаком, тот знает, что у «москвича» тромблёр – распределитель зажигания низко-низко конструкторами прилажен, как в насмешку над нашими дорогами. В неглубокую лужу-то даже заезжать не след, не то, что по весне через реку пытаться скакать. Меж тем мужик прыгает как бес по колдобинам канала в туче пара и брызг. Маленько до середины реки не дотянул, встал. Вылез на крышу, орёт диким голосом:
- О-О-О!!!
- Блин, дурень! – говорим. - О чём человек думал, а?
- Мыслимое ли дело на таком ведре через реку?
Кто то из местных на берегу, что глядели вместе с нами на корриду, замечает:
- В город шибко ему надо, вот и полез.
Спортсмен меж тем поднырнул под бампер и верёвку завязал, буксир, стоит концом над головой машет, нам кричит опять:
- О-О-О!!!
- Хорошо!!! – кричим.
Делать нечего, надо выручать. Я потяжелее буду, больше шансов взять «москвичёнка» на скользком дне. Лезу в кабину. И тут мимо меня бензовоз, тоже 53 газон, за соляркой или за чем таким, что тоже на тот берег ладился, проскочил. Он экстремала и вытянул на сушу. Ну и мы в свою очередь тоже потихоньку переплыли, второй раз не в первый, уже и волнительно не так вроде. На берег выбираемся а знак то стоит целёхонек – три тонны как было так и есть на нём, а мужики говорят:
-Да вы чего? С той то стороны, его давно нету! Кто-то спихнул видать машиной, ставить уж не стали, всё одно переправе то конец, весна…
|
|
|
| Опубликовано: 08.02.09 22:50 |
Рейтинг записи: 0
|
|
|
|
|
|
|
Заблокирован
Форумянин с 23.01.09
Сообщений: 22
Откуда: Усть-Луга
|
Заболотские посиделки
О многом вспоминали в тот вечер. И о частушках тридцатых годов (составитель Г. И. Рядовкин), сороковыхпятидесятых (М. В. Горшков). Михаил Васильевич, инвалид Великой Отечественной войны, составлял их моментально, как говорится - с ходу.
Глава из книги "Емчане"
Авторы Т.Минина и Н.Шаров
Прадед мой, Григорий Иванович Рядовкин, о себя говорил: "... я не писатель, не поэт - я заболотский грибоед..." Заболотского грибоеда не стало в 1934-м, умер в лагере под Архангельском, в Талагах, могилы нет, там дорога была проложена, аэропорт строился. Творчество его и подвело, куплеты были, как тогда говорили с антисоветским уклоном. "Дует ветер вдоль реки, загрустили мужики - двадцать третий день подряд им не выписан наряд". Когда его забрали, родные на чердаке под печным ходом нашли клеенчатую тетрадь и сожгли. Но "рукописи не горят", я в Заболотье был в 1993 году, выпивали у друга детства Игоря Попова, и его отец, Иван Петрович, еще обрывочно по несколько строчек вспоминал. А Петруша Попов, отец Ивана, был кузнецом, и дом их стоял рядом с Рядовкинским на краю Заболотья в низах в сторону Кулиги. Люди забывают недавнее, а врезавшееся в память с детства, не стирается.
Прикладываю фото 1928 года, на нем прадеду 47 лет, жене Фекле Васильевне 46, младшей дочери Елене 7 лет. Татьяна Васильевна Минина (Орехова) подружками были по Заболотью с Еленой Григорьевной, моей двоюродной бабкой. Она много лет проработала учителем немецкого языка в Нарьян-Маре.
Прикрепленный файл:
|
|
|
| Опубликовано: 16.02.09 21:14 |
Рейтинг записи: 0
|
|
|
|
|
|
|
Заблокирован
Форумянин с 24.09.08
Сообщений: 968
Откуда: Емецк
|
Из книги Олега Ларина "Дорога Ломоносова сегодня" (1983 год)
К Антониево-Сийскому монастырю меня подбросил на мотоцикле здешний егерь Александр Андреевич Федоров. Дорога то утопала среди осинового мелколесья и угрюмо нависшего ельника, то взбегала на покатые холмы, то скатывалась в болотистые распадки. Вскоре проехали щит с надписью: «Сийский государственный заказник».
Было раннее солнечное утро. Меж сонных берегов Михайловского озера ползли рваные клочья тумана. Легкими скачками ветра его сносило в сторону, к заболоченным зарослям ольхи и ивы, и там, коченея и напитываясь холодом, он превращался в загустевшую молочную массу.
Но солнце забиралось все выше, вытаивая легкую изморозь, туман понемногу растворялся, и монастырь, хранитель четырех столетий, словно древний прекрасный витязь, вырастал буквально на глазах. Поднимаясь из воды, он дымился в лучах новорожденного утра.
В узкую прорезь ворот рвался сырой ветер, выметая пожухлые листья, и мы не стали здесь долго задерживаться. Александр Андреевич торопился к своему напарнику Иванову, тоже егерю, живущему поблизости, с которым нам предстояло пройти сийскую систему озер. Хранителям заказника нужно было осмотреть здешние угодья, проверить солонцы, галечники, гнездовья и, где надо, подсыпать соли в кормушки, заготовить сено и веники для лосей и зайцев.
Лодка Иванова стояла в уютной бухточке, хозяин склонился над мотором, проверяя его на холостых оборотах. Мы бросили на днище свои рюкзаки и оттолкнулись от берега. Ход моторки был стремителен и легок, как по накатанному шоссе. Берега, освещенные утренним солнцем, отодвинулись в неясной колдовской дымке, и только могучий силуэт монастыря отчетливо выделялся на фоне холодно мерцавшего неба и хмурых елей, словно обведенных синей ретушью. «Красивый вид для проезжающих людей»,— вспомнились мне слова одного иноземного путешественника, сказанные о сийском ансамбле три века назад.
И действительно: убери отсюда эту белую вертикаль храма и это озеро, вольное, синеглазое, с обманчиво-ясным дном и мягкой манящей дымкой, и пейзаж тут же омертвеет, заглохнет, и мы лишимся чего-то очень важного. Легко представить себе обессиленного, облеп¬ленного прожорливым комарьем путника, который долго бредет по тайге, сбивая ноги и проваливаясь в зыбкие мхи. Но душа его упрямо стремится вперед, к долгожданному озеру. И когда сквозь расступившиеся заросли вдруг блеснет лезвие голубой воды, а за ним откроется осиянное пространство, изрезанное белыми гребешками, только тогда он почувствует, сколь велико это озеро и какова сила его притяжения. Пейзаж без воды слеп и безжизнен — сколько раз я убеждался в этом. Заглянул в озеро — и словно очистился, распрямился, взбодрился.
Мы уносились все дальше и дальше, за глухие ельники, за желтые приболотные березняки; небо было заполнено стылой синей водой, и деревья словно высасывали из него эту синь, ложась дрожащими отражениями на поверхность озера. Пышными фонтанами поднимались с болот пучки иван-чая, россыпью маленьких солнц качались на ветру желтые «болтушки» — купальницы, розы северных широт. Золотое просвечивало сквозь зеленое, желтое соперничало с красным под пологом иссиня-голубого неба с белыми парусами облаков.
Мы шли вдоль берега на малой скорости, обходя заломы и мели, и скучающий у руля Иванов, глядя на богатырские заросли, где бултыхались утки, вводил меня в курс дела: Водоплавающим у нас нынче хорошо живется, грех жаловаться. А раньше что было?! Ой были муки, ой дела, прямо жуть! Били птицу почем зря — и на путях пролета, и в местах гнездования, а запретили охоту на три года — и все наладилось. Благодаря этому запрету мы и учет охотничий организовали. Спросите, к примеру, сколько у нас в заказнике лосей проживает? Я вам отвечу: тридцать восемь.
- Ну, а зайцев сколько, лисиц, медведей? — спросил я, доставая блокнот.
Александр Федорович передал руль своему напарнику и полез в карман. Достал какие-то бумаги и, беззвучно шевеля губами, стал подсчитывать.
- С медведями, прямо скажем, у нас нелады,— уныло доложил он. — Не любит Миша наши угодья - народу больно много у нас бывает, особенно туристов. На лодках плывут, на машинах едут - прямо беда. Автотуристов — тех особенно опасаться приходится. Как выходной, понаедет их тьма-тьмущая из Архангельска и Северодвинска. А за каждым ведь не уследишь, каждому хочется урвать от природы побольше - и вольным воздухом подышать, и рыбки половить, и брусникой полакомиться.
- А разве это предосудительно? — попытался я возразить.
- Почему предосудительно? — развел руками Иванов. — Пожалуйста, угощайся. У нас этого добра хватает. Вечный дар природы! Одна семья за один раз столько грибов-ягод набрать может — на весь год хватит, и еще соседям останется... Я ведь не об этом толкую. Правила поведения на природе надо знать. А то ведь иной раз что получается? Грибницы вытаптывают, подлесок рубят, банки-склянки кругом разбрасывают. Зайцам от этого не сладко.
- Ну-ну... ты уж больно загнул,— миролюбиво и как-то осторожно поправил его Александр Андреевич. При внешней несхожести характеров, как я заметил, за годы совместной работы в лесу у них выработался безусловный рефлекс, когда один взаимно дополняет другого, не покушаясь при этом на чужую индивидуальность. — С зайцами-то у нас как раз неплохо. Грех жаловаться! Осенью и в начале зимы мы им осинник для подкормки рубим, заготовляем веники и подсоленное сено, устраиваем солонцы. А для боровой дичи сеем овес...
Лавируя среди густого камыша, егерь направил «Ветерок» к узкому лесистому мысу. Он выключил мотор, и нос лодки мягко ткнулся в тину. Вдоль заболоченного берега росли молоденькие березы и осинки, заслонившие собой хмурую неприбранную тайгу. Стволы некоторых осин были изгрызены почти до основания.
- Как думаете, чья это работа? — спросил у меня Федоров, вылезая из лодки и показывая следы зубов на зарумяненной коре.
- Бобр, наверное,— пожал я плечами. — А может, сохатый?
- А вот и нет,— развеселился егерь. — Зайцы! Приспособились, черти! Знают, поди, что здесь охран¬ная зона и никто их не тронет. А с другой стороны, учуяли выгоду: лоси или бобры обгрызут деревце и бросят, а они подъедают...
Блаженная, дремотная теплынь пала на землю. Все вокруг было величественно, просто и надежно, и в тишине ощущалось даже биение собственного сердца. Но вот где-то в чаще хрустнула ветка, испуганно вскрикнула сойка, и ее голос передался другим обитателям леса. Отозвался прерывистым стуком дятел, прошуршала в хвое белка и тут же исчезла...
Тропинка, по которой мы шли, была устлана мелким валежником, окантована сочным малахитовым мхом. Душным облаком реял над нами хвойный настой, кружил голову запах опавших и уже перебродивших листьев. Под высохшими ветками елей красне¬ла брусника, выглядывали подосиновики, волнушки, маслята. На ходу подбирая грибы, Федоров и Иванов очищали их от листьев и хвои и осторожно, чтобы не повредить шляпку, накалывали на острые сучья деревьев примерно на высоте человеческого роста. «НЗ для белки,— объяснил при этом Александр Андреевич. — Как проголодается зимой, будет, значит, у нее сушеное лакомство».
В тайге у Федорова не было незнакомых мест — в каждой ветке или изгибе тропы он видел одному ему известные пласты жизни, которую прожили звери, птицы или кто-то из побывавших здесь людей.
— Вот здесь, — Александр Андреевич показал мне следы, — сегодня утром проходила к ручью пара сохатых, потом отдыхала в тени берез. Видите, как примята трава? Да, наверное, и сейчас пасется где-нибудь поблизости... Вот здесь узорным полукружьем отпечатались кеды: это, несомненно, кто-то из пионерлагеря «Автомобилист» возвращался вчера с клюквенного болотца и, видимо, очень торопился к ужину, потому как провалился в прикрытую сучьями мочажину.
— А вот здесь,— сказал Федоров, останавливаясь у свежего кострища, возле которого валялись в беспорядке обрывки бумаги и стеклянные банки, — кто-то рубил лапник и варил суп из перлового концентрата. Если б увидел, оштрафовал.
Он помолчал немного и добавил: Донышко стеклянной посуды, аккумулируя солнечные лучи, выполняет роль увеличительного стекла, и если поблизости есть хворост или сухой мох, то... легко догадаться о последствиях... Эти пожары вот где у меня сидят, — сердито сказал Иванов и ребром ладони провел по шее.
— Вы о 72-м, 74-м годах, конечно, слышали? — Он тронул меня за локоть. — Вот было время! Из дома — в тайгу, из тайги — в поднебесье, с неба — прямо в бой. Два-три пожара в сутки — можете представить? Дома нас уже забывать стали...
Летом 1972 года я был в таежных углах соседнего, Пинежского района и хорошо помню рассказы тех, кто сражался, именно сражался—другого слова не подберешь— с огненной стихией. Эти дни врезались в память белесым выцветшим маревом, сквозь которое с трудом пробивалось солнце, смрадными, удушающими клубами дыма, который неделями висел над деревнями.
Почти все жители, от мала до велика, были брошены на тушение лесных пожаров. Вокруг жилья люди сдирали сухие, как порох, мхи, в лесу рубили просеки, рыли длинные полосы, закладывали в них взрывчатку, чтобы взять огонь в кольцо, через которое он не смог бы уже перешагнуть. На землю падали, стреляя искрами, обгоревшие стволы, бесформенными черными грудами высились зола и пепел.
Над таежной площадью почти непрерывно барра¬жировали вертолеты пожарной авиации. Сидящий в кабине летчик-наблюдатель рисовал схему пожара и тактический план его тушения. А в фюзеляжах, держась за скобы, уже стояла группа пожарных в полном снаряжении, ждущая команду «Пошел!», чтобы броситься в горящий лес.
Сквозь едкий смолистый дым, то появляясь, то исчезая, мелькали цветные купола парашютов. Закончив одну работу, закопченные, взъерошенные, в мятых-перемятых робах-энцефалитках, на которых хрустящими сгустками запеклись смола и зола, пожарники снова поднимались в воздух, чтобы через час или два прыгнуть в новый, может быть, еще более мощный очаг.
И все же пожары на Севере редко бывали повальными, когда огнем объяты целые стволы и пламя бушует, выбрасывая длинные языки. Чаще всего случались пожары низовые — горел лесной хлам, сухая трава, мох, и высота пламени едва достигала метра. Но сколько несчастий для леса приносил такой огонь! Погибали хвойный подрост, кустарники, выходящие на поверхность корни деревьев.
Можно ли подсчитать урон, нанесенный живой природе одним невинным на первый взгляд охотничь¬им костром? Думаю, математика здесь бессильна. Конечно, можно подсчитать гектары сгоревшего леса, кубометры нереализованного пиловочника, бруса, «двадцатки», стоимость пожарных работ. Но войдут ли в такую «калькуляцию» погибшие звери, птицы, растения или подлесок—прообраз будущего леса?
Мои спутники почти закончили утренний обход. В заячьи и лосиные кормушки, что располагались у тропы, были заложены веники и подсоленное сено, проверены муравейники, у которых обычно кормятся птенцы тетеревиных, размечены заболоченные площади осинника для санитарных рубок. Загорелые, почти медные лица Иванова и Федорова с капельками пота на лбу выражали усталое довольство и благодушие.
Сквозь расступившиеся заросли вдруг показалось блюдце голубой воды. Это было озеро Плоское, первое в системе сийских озер.
Проходя сквозь архангельские чащи и дебри, речка Сия нанизывает на себя несколько десятков больших и малых лесных озер. И у каждого свой особый пейзаж, норов, своя особая отличка. Михайловское — это ширь и синий простор. Озеро Плешково лежит в круглой чаше, в зеленых дремотных берегах, окантованных зарослями камыша. Рассказывают, что здесь хорошо берут щука и окунь. Самое красивое в системе сийских озер — Дудницы — привлекает полной уединенностью, смолистым настоем окружающих его сосновых боров, кувшинками вдоль крошечных островов... Нюксозеро, Седловатое, Черное — каждое из них может рассказать о рыбацкой удаче, об ошеломляющих восходах и закатах, о ночлегах в маленькой продымленной избушке, о тихой радости несуетного бытия...
Озеро сочно вспыхивало на солнце, манило, звало вперед, и, глядя на голубую, в серебряных высверках воду, я чувствовал, как в меня вливается счастливая тоска по дороге...
|
|
|
| Опубликовано: 23.06.09 22:04 |
Рейтинг записи: 0
|
|
|
|
|
|
|
Заблокирован
Форумянин с 24.09.08
Сообщений: 968
Откуда: Емецк
|
Из книги Олега Ларина "Дорога Ломоносова сегодня" (1983 год)
В лесах емецких
А на следующий день я был уже в Емецке, старинном полугороде-полуселе, в котором приметы сегодняшней жизни еще не заслонили памяти об историческом прошлом.
Емецк стоял на пересечении бойких торговых путей. Здесь, начиная с XVI века, существовал большой крестьянский рынок, отсюда шли дороги во внутренние губернии государства, уходили длинные санные обозы до самой Москвы.
Друг юности А. Н. Радищева секунд-майор в отставке Петр Иванович Челищев, совершивший в 1791 году поездку на Русский Север, сообщал об этом торговом месте: «В погосте Емецком по четвергам каждой недели бывает ярмонка, на которую не только из Холмогорского, но и из других окольных уездов много съезжается крестьян для продажи и покупки домашних продуктов и рукоделий». Рукоделия эти, добавлял он, были обыкновенные — кожи добрые, сукна серые и рядные, домотканые холщовые рубахи и сермяги. А из продуктов - хлеб, свежая и соленая рыба, дичина и масло.
Все на этом торге было весело и непринужденно, все жило искренне и нараспашку. Обычно тихий, спящий Емецк вдруг начинал шуметь. Разухабистый ярмарочный гул притягивал к себе не только местный люд, но и холмогорских и архангельских купчин и промышленников, приезжавших сюда сбывать свои товары. Ряды суконный, шорный, бондарный, блинный, масляный — все было честь честью. Слышался звон серебряных монет в засаленных кошелях местных богатеев, отчаянный визг последней бедняцкой копейки. С презрительной, настороженной ухмылкой, почуяв запах наживы, прохаживались вдоль рядов разодетые и кичливые иноземцы. В купеческих лавках висели распятые на рогатинах дорогие звериные шкуры, матовым серебром отливали собольи и песцовые меха. Перекрывая шум толпы, ругались из-за места на ярмарке вологодские и великоустюжские торговцы. Надсаживали глотки подгулявшие зазывалы, гремели бубны и гудки скоморохов. Ребятишки на все лады дули в глиняные свистульки. Приходил дюжий поводчик с «лесным боярином» Михаилом Топтыгиным, и шла веселая потеха над ученым зверем... А утром торговое село провожало шумных гостей и, зевая, укладывалось спать, чтобы потом через положенный срок опять встряхнуться и зашуметь с новой силой...
Так рассказывал мне Михаил Иванович Карчевский, первый человек, с которым я познакомился в Емецке. Мы ходили с ним по тесным улочкам села, по окрестным припойменным лугам, и буквально на каждом шагу передо мной оживала история.
Мой собеседник обладал даром одушевлять прочитанное и услышанное, выветрившиеся из памяти детали, приметы быта, обрывки чужих воспоминаний. Его душа каким-то удивительным образом резонирова¬ла на отзвуки прошлого.
Михаил Иванович был секретарем парткома Емецкого леспромхоза, одного из крупнейших в области, а в годы войны служил в гвардейском экипаже эскадренного миноносца «Сообразительный», участвовал в двухстах восемнадцати боевых операциях, за что не раз представлялся к наградам. Все послевоенные годы Карчевский провел в лесах Архангельской области, перебирался — где пешком, где на подводе — из лесопункта в лесопункт, читал лекции, проводил собрания и политзанятия, а когда требовала обстановка, брался за пилу и топор, — тогда каждая пара рук была на учете...
Карчевский сказал, когда мы возвращались с прогулки: Быть у нас в леспромхозе и не увидеть, как мы заготавливаем лес, по крайней мере глупо.— И предложил на следующее утро махнуть вместе с ним в ближайший лесопункт Двинской.
- У меня там дела кое-какие остались. С народом надо потолковать, собрание подготовить. Думаю, и вам будет интересно.
...Стояло мирное серенькое утро, притихшее в ожидании погожей погоды. Мы плыли по мелководной Емце, и перед глазами все время маячила черная свеча — деревянная шатровая церковь села Рато-Наволок, памятник XVII века. Зеркальные, еле струящиеся воды покорно принимали на себя отражения тихо дремлющих лесов и медленных, не замутненных непогодой облаков. В тронутых желтизной зарослях слышались свист, клекот, перебранка просыпающихся птиц.
Глядя на изгибистые рукава реки, на ее двухъярусные берега, Михаил Иванович Карчевский рассказывал:
Емца, она ведь у нас какая? Единственная в мире, другой такой нет! Что, не верите? По глазам вижу, что не верите... На дворе, к примеру, мороз сорок градусов, а Емце хоть бы хны — вскачь несется и льдом не покрывается. И это у нас-то, на Севере. А все потому, что вода в реке чистая, как в колодце, и большая в ней концентрация гипса. И ледохода у нас никогда не бывает. Март — апрель, а льда нет. Одна только пена и хлещет. Загадка природы!
Рядом с протокой, там, где течение расчесывало седые бороды водорослей, я увидел двух белогрудых птах. Не обращая на катер никакого внимания, они затеяли игру, стали гоняться друг за другом. Одна из птиц, побойчее, вдруг нырнула в воду и, быстро перебирая лапками, побежала по каменистому дну. С кормы это было хорошо видно.
— Водолазы! — как-то по-мальчишески выкрикнул Карчевский. Но тут же посерьезнел, остепенился, пригладил жесткий свой чубчик с седеющими прядками. — Это у нас их так называют — водолазы,— поправился он. — А по-научному оляпка будет. Оляпка обыкновенная, отряд воробьиных. Шустрая, между прочим, птичка. Мы-то уж к ней привыкли, а для приезжих — диковинка.
Он затянулся «беломориной», и встречный ветер тут же сорвал дым с его губ. Сквозь перестук двигателя пробивались хриплые голоса речных чаек, по-местному кривок. А высоко в небе парил ястреб, вьщеливая взглядом орущую птичью стаю.
- Вы о кречатьих помытчиках что-нибудь слышали?— вдруг спросил Михаил Иванович, разглядывая из-под руки хищника, который выписывал над нами плавные петли и понемногу снижался.— Были, зна¬чит, такие любители в двинском краю — кречетов и соколов ловили для царской охоты. Тогда этих птиц у нас ой как много было — и в Холмогорах, и на Печоре, и на поморском берегу Белого моря. За год по сотне и больше штук в Москву отправлялось. И особенно при царе Алексее Михайловиче. Большой был любитель соколиной охоты! Говорят, при его дворе в селе Коломенском до трех тысяч птиц находилось, и стоили они немалых денег. В Персию их отправляли и в западные страны.
- А где же они жили здесь? — спросил я, разглядывая с палубы совсем не «орлиные» холмы и пригорки, изрезанные струйками выходящих на поверхность источников.
- В диких местах жили, совершенно безлюдных. Трудная эта профессия была — помытчик. Чтобы выследить одного кречета, надо было целую неделю лопатки мылить. Где сухо — тут брюхом, а где мокро — там на коленочках. Что, не верите? — Он поймал взглядом ястреба, который медленно планировал на отбившуюся от стаи чайку, и засмеялся, увидев, как на выручку ей ринулись остальные птицы.— Целую неделю, а то и месяц ходили помытчики вокруг кречатьего гнезда. Особенно ценились «молодики» и «слетки» — они легче приучались к охоте, быстрее слушались человека. А чтобы в дороге птицы не побились и не заболели, везли их в Москву в специальных возках, обитых рогожей. И для прокорма им полагалось по одной курице в сутки...
Все время, пока мы плыли по Емце, а потом по извилистому двинскому фарватеру, пока одолевали крутой каменистый берег, Михаил Иванович удивлял меня своими фенологическими познаниями и «загадками природы», которые он извлекал из необъятной своей памяти. На все явления жизни и природы у него был свой взгляд, обо всем он судил веско и авторитетно, но при этом не давил на чужое мнение и, если в чем-то не был уверен, охотно признавал свои пробелы...
В Двинском нас ожидала малоприятная встреча. Мы вошли в контору лесопункта и прямо с порога стали свидетелями нечаянно возникшего конфликта. Тесная прокуренная комната буквально раскалывалась от гула обостренных амбиций. Рабочие прямо со смены, в заляпанных грязью сапогах, с обветренными, распаленными лицами, обступили своего молодого начальника, и каждый, перебивая друг друга, спешил высказать свои претензии.
Были среди них и заурядные горлопаны, привыкшие доказывать свои права при каждом удобном случае. Но были и такие, кто требовал, и справедливо требовал, более внимательного к себе отношения, — они, кстати, и шумели меньше.
Через полчаса все уладилось. Выжатый и обессиленный, начальник лесопункта откинулся на спинку стула. Глаза его сквозь толстые стекла очков глядели по-детски беспомощно.
- Ну и должность! — он саданул кулаком по столу, впервые позволив себе расслабиться.— Как жевательная резинка!
- Э-э-э... не скажи,— протестующе поднял руку Карчевский. — Жизнь, дорогой мой, жизнь! Эту сценку хоть сейчас на кино снимай. Самый ходовой сюжет. Правду я говорю, товарищ корреспондент? — Он придвинул к начальнику свой стул: —Воспитывать надо людей, дорогой мой, и самому воспитываться. Добро от добра родится. Мягкое слово, я тебе скажу, оно кость ломит.— И без всякого перехода спросил: — Машину-то дашь? В лес надо съездить, делянки надо посмотреть...
И мы пошли на нижний склад доставать машину и спустя час уже катили по узкой лесовозной дороге.
Лес вблизи поселка был сир и неприютен: кладбище пней, груды изломанных сучьев, вершин и корней — следы хозяйственной деятельности в прошлом. И проезжая колея как бы отвечала им взаимностью—кидала нас с ухаба на ухаб, проваливалась в ямы с черной застойной водой, расплескивалась болотными ручейками. И, чтобы удержать равновесие, мы буквально вжимались в сиденья.
Карчевский терпел-терпел, а потом не выдержал:
- Ты откуда такой взялся? — одернул он лихого водителя.— Что-то я тебя раньше не встречал...
- Да Лопата я. Лопата,— миролюбиво ответил паренек.— Меня все знают...
- Лопата—это как? — парторг подумал, что его разыгрывают.
- Да фамилия, фамилия,— совсем не обиделся лихач. — Жена моя Вершинина, а я Лопата.
- И у вас все такие отчаянные?
Водитель весело ухмыльнулся: Да не... через одного.
Через полчаса мы вылезли из машины и зашагали лесной дорогой, с удовольствием разминая затекшие спины. Тайга стояла торжественная и притихшая, но только в первый миг казалось, что она живет тишиной. Далекий рокот тракторов постепенно накатывался из глубины чащи...
Временами нам попадались черные проплешины, бесформенные нагромождения земли, глубокие вмяти¬ны от тракторных гусениц — лес еще не успел залечить старых ран. Иногда тянулись рыжие бархатистые торфяники с тощими угнетенными березками и зарослями иван-чая.
Отработанная лесосека давила на Карчевского мертвящей пустотой, и он не скрывал своего раздражения. За тридцать лет работы в тайге перед ним прошла сложная и драматичная история отношений человека с лесом. Он помнил времена, когда брали от природы самые лакомые куски. Лес рубили в водоохранной зоне, сжигали порубочные остатки, мостили бревнами гати и дороги. Человек с примитивной техникой не мог не губить природу. Но теперь-то, говорил парторг, мы научились согласовывать свои нужды с законами леса. Отказ от концентрированных рубок и переход на выборочные, когда лесосеки освобождаются от спелых деревьев, постепенно становится повседневной практикой...
— Что такое одно дерево, знаете? — Михаил Ивано¬вич остановился перед могучим поваленным стволом с судорожно простертыми корнями-щупальцами.— Это около тысячи рублей. Что, не верите? Давайте считать: пень и корни — это потенциальная смола, очень дорогостоящая. Далее — живица. Пройдя горячую обработку, она может стать канифолью, скипидаром, техническими маслами. А крона дерева, хвоя? То, что наши лесорубы часто называют отходами, может служить сырьем для эфирных масел, камфары, витаминной муки, экстрактов и порошков.— Голос его стал звонким и твердым. — Я считаю, понятие «отходы» вообще изжило себя в лесной промышленности. При умелом подходе кора и опилки могут стать ценнее самого пиловочника! Без них встанут кожевенные и меховые фабрики, кирпичные заводы. А о королите вы слышали? Новый строительный материал отлично показал себя и в жару, и в холод...
Мы вышли на открытую делянку, и на нас обрушился разнобойный гул механизмов. Надсадный визг бензопилы «Дружба» сливался с могучим рокотом тракторного дизеля, в который наплывами входили сухие, отрывистые такты передвижной электростанции и челюстных погрузчиков. Я видел, как к огромной, разлапистой ели подошли вальщик с помощником, погрузили в желтую древесную плоть зубья пилы, раздался короткий треск — и дерево с мучительным, затяжным стоном рухнуло на мшистую, усеянную брусникой поляну. При этом молоденькие елочки, что росли поблизости, остались целыми и невредимыми.
Михаил Иванович объяснил мне, что в данном случае лесорубы применили так называемый подклад, который и обезопасил еловую поросль от удара падающей лесины...
Перебегая от дерева к дереву, вальщик и его помощник двигались все дальше в глубь тайги, а после них оставались поваленные веером и обращенные в сторону волока хлысты. Волоки тянулись примерно через каждые пятьдесят метров, и отныне трактористу не было никакой необходимости съезжать на лесосеку, как было раньше, и утюжить тяжелыми гусеницами еловый подрост. Он подцеплял упавшие деревья за вершины и отвозил их на погрузочную площадку.
— Смотрите, как здорово! — воскликнул Карчевский. Трелевочный трактор лавировал среди хвойного подлеска, не задевая ни новорожденных елочек, ни куртин высокого подроста.— И волки сыты, и овцы целы! О чем это говорит? — Он многозначительно поднял палец.— О том, что новый лес поднимется здесь на десять — пятнадцать лет раньше...
Он хотел еще что-то прибавить, но махнул рукой — успеем, мол, наговориться — и двинулся в сторону лесосеки.
К секретарю парткома подходили какие-то люди, обменивались с ним крепкими рукопожатиями. И начинались бесконечные разговоры о гидроклине, о новых методах валки и транспортировки леса; о том, что рабочая смена должна быть равномерно занята делом, чтобы не знала простоев и поломок техника и каждый воз хлыстов, отправляемых на погрузочную площадку, был бы весомым и качественно полноценным...
|
|
|
| Опубликовано: 23.06.09 22:19 |
Рейтинг записи: 0
|
|
|
|
|
|
|
Заблокирован
Форумянин с 24.09.08
Сообщений: 968
Откуда: Емецк
|
Владимир Никулин «О Леночке»
История большой любви глазами маленького мальчика.
Вступление.
Эту, абсолютно невыдуманную историю, я задумал написать сегодня ночью, 14-го мая 2009 года, в шесть двадцать утра по сахалинскому времени в гостинице «Юбилейная», не имея таланта писателя, но имея страстное желание выразить чувства, что живут в самом теплом уголке моего сердце...
Эта книга не обо мне. Эта книга не о тебе. Эта книга о НАС, слышишь меня... о НАС!!! Я обязательно вышлю тебе, Леночка, копию нашей с тобой книги, ибо в ней: ты моё вдохновение, моя муза, моя главная героиня... и моя любовь! Да, совсем забыл, очень надеюсь, что у этой книги самая маленькая аудитория на земле... только ты и я!!! Помни об этом, ибо я никогда не был так одинок, как при ее написании, подозревая, что единственную потребность в ней испытываю только я сам. Остальные персонажи давным-давно забыли прошлое, попросту не нуждаясь в нем и живя настоящим днем.
Возможно иногда, на страницах моей книги будет нарушаться хронология, как свидетельство не моей слабой памяти, но в знак того, что все пишется не разумом... сердцем. Ну что ж, когда все точки расставлены, мне остается только произнести:
- Приступим помолясь…
Часть первая, она же и последняя.
На Сахалине густой снег. Так и хочется сказать что-то типа - Шел снег… и товарищ из ЦК. Но не было никакого товарища из ЦК, просто падал крупный снег... а... в Питере облачно 6 °С. Огромное расстояние разделяло нас, и все-таки связывало незримой нитью одно маленькое обстоятельство - я думал о тебе...
Все мои приезды в Емецк всегда были для меня частью какого-то таинственного и волнующего события . Я очень любил свою бабушку, я и сейчас её люблю и мне совсем не хочется произносить этот глагол, касаемо её, в прошедшем времени.
Но ещё... в Емецке была моя ЛЕНА, моя любимая девочка ЛЕНА. И это заставляло сердце бешено трепыхаться, как только я садился в 503-й автобус. Обычно в телефонном разговоре с бабушкой до приезда, я интересовался всякой ерундой, а в конце, как можно равнодушнее, всегда спрашивал:
- Ленка приехала? - замирая, ждал ответа. То ли бесконечные секунды текли сосновой смолой, то ли сигнал с Емецка до Нарьян-Мара полз со скоростью морской черепахи, или... в общем, не важно, это было просто невыносимо для меня. Я ждал ответа, ждал и наконец получал один из нескольких вариантов:
- Нет, еще не приехала, - или
- Да, уже приехала, - и, наконец
-Не знаю, Вовочка, спрошу у Демидовны. Эти бабушкины ответы повторялись из года в год и стали неотъемлемой частью некоего ритуала. Первый ответ ввергал меня в пучину печали, моё сердце сжималось, и я уходил горевать в свою комнату. Второй, самый желанный, растягивал мою мордашку в глуповатой улыбке, и это естественно, не проходило незамеченным для моей проницательной мамы и даже, для вечно сурового, отца. В таких случаях, он любил говорить так, видимо наслаждаясь собственной интуицией:
- Иди давай, герой-любовник.
Мама шикала на него, я же горным козлом нёсся в свою комнату, в относительной тиши которой и предавался мечтаньям о тебе, моя любимая девочка.
Но был еще третий ответ. Он, конечно, не так радовал меня, как второй, но и не убивал, как неудачно вылезшего из норы барсука выстрел в лоб, как первый. Помню только, каждый раз, после него оставалась легкая досада на бабушку, почему та, до сих пор не узнала у Прасковьи Демидовны, когда приезжает моя Ленка. В одном соврал... да, точно... в одном... Досада была отнюдь не легкая.
И все же, этот ответ я тоже любил, ибо он оставлял надежду. Надежду на твой скорый приезд. На следующий день я мимоходом спрашивал у мамы о том, когда мы будем звонить бабушке. Мать, конечно, всепонимающе смотрела на меня и вечером я уже знал точно, где ты и когда ты.
Так вот, в 503 автобусе, уже на развилке, я выходил и подолгу смотрел в направлении Холмогор, думая о том, как мало нас сейчас разделяет и еще о том, что будь моя воля, понесся бы бегом к тебе, чтобы при встрече встать, как пень или напустить на себя независимый вид. Но , видит Бог, это была всего лишь маска. Маска глупого мальчика. Теперь у меня хватает сил в этом признаться, тогда нет. Ну почему нет машины времени... Хочу назад в прошлое, да с этими мозгами, да с этими возможностями… Мне больно от невозможности сделать это. Мне очень больно в душе.
Я стараюсь расписывать все очень подробно, и возможно, тебя сейчас, как железную леди, раздражает это. Но, Леночка, прошу тебя, постарайся превратиться в маленькую девочку, и прочитать все это ее глазками, ее красивыми и родными для меня глазками. Я ведь по ним с ума сходил. Они и сейчас стоят перед мысленным взором, лучистые, слегка прищуренные от яркого солнышка... иногда ироничные, но всегда безумно родные и желанные!
Помню все запахи Емецка, что обрушивались на меня, как только я выходил на автовокзале. Маленького, меня часто встречала бабушка, еще сравнительно, молодая и задорная... постарше уже нет. И каждое действо, даже самое незначительное на первый взгляд, было неотъемлемой составляющей одного большого и светлого чувства. И кажется, я знаю, как оно называется - Любовь.
Маленькая Леночка - это вообще особый разговор, а может даже отдельная книга. Таких красивых детей, я не встречал ни до, ни после. Моя, весьма сдержанная в чувствах мама, частенько говорила, видя тебя:
- Какой красивый ребенок, сразу видно, что умненький.
Эта её фраза врезалась мне в память, да так и осталась на всю жизнь, как наскальный рисунок, ибо это было жутко приятно для моего слуха... это было сказано о моей Ленке.
Однажды, когда мы играли с Ваней и Федькой Лоховым у моего дома, я увидел тебя. Ты приближалась решительной походкой (видимо уже тогда формировался твой железный характер). Сердце радостно забилось, тогда все наши игры пацанские сводились для меня только к одному, поскорее увидеть тебя, хотя я и умело это маскировал. Ты передала мне зеленую толстую тетрадь с анкетами, где один из вопросов был - кто тебе нравится? Я сразу же посмотрел на твои ответы и нашел там инициалы - В.Б. Возможно это был какой-нибудь Виктор Балабин, а может это был и я. Мне хочется верить в последнее, даже сейчас по истечению сколького времени. Я решительно написал - Л.З. Ты была такая красивая в коричневых бриджах и белой блузке или футболке, не помню уже. Взяв тетрадь ты ушла. Для меня, как будто лампочку в сарае выкрутили. Мир поблек и увял, всё сразу потеряло краски. И небо не небо и солнце не то. Мной вообще в такие минуты всегда овладевала дикая, первобытная тоска каждый раз, когда ты уходила, выть готов был протяжно, как австралийский кайот. Каждое утро, подбегая к окну, смотрел какая погода. И не дай Бог, если был дождь. Это вполне могло значить, что я целый день тебя не увижу. Мне и невдомек тогда было, что все мы приезжали туда отдыхать, а ты бабушке помогать, которая была в преклонном возрасте, да за будущим адвокатом присматривать. Как сейчас вижу твою бабушку, медленно идущую из глубины двора к калитке. Я всегда замирал в такие моменты, боясь, что она позовет тебя, и ты уйдешь. Помню даже интонацию, с которой она звала тебя:
- Ленаа, Ленаа…
А ты несмотря на игры с нами, все бросала и сразу шла. Я видел, как тебе хотелось остаться, но ты все равно уходила. Тогда не понимал, сейчас понимаю и ценю твою заботу. Ну создайте же кто-нибудь машину для путешествий во времени, я к вам обращаюсь ...ученый мир. Да, с такой сестрой, у Ваньки просто не было шансов стать бездарью. Леночка, слово офицера, в моей книге нет ни строчки сарказма, и там где ты его почувствуешь, на самом деле. Вокруг гаража носились Федька, будущий адвокат и Лешка Семёнов. Вдалеке хрюкали свиньи, в усадьбе Симановых заводили мотоцикл (желтый дом, рядом с вашим), мычали коровы и ещё множество родных деревенских звуков. Но я поглядывал на твои окна. Поверь мне, будь моя воля, я бы неотрывно смотрел на них. Да, но меня периодически отвлекала детвора, бегающая внизу, впрочем, к коей я тоже в то время относился. Вот бабушка твоя встала в проёме окна, вот ты промелькнула. Опять промелькнула и опять. Через какое-то время, ты от калитки позвала Ваню. Он, конечно же, вернулся и доложил мне, что идет кушать. Все разошлись на время обеда. Но веришь мне? Я не мог есть и я практически не ел, пока ты была в деревне. Бабушка мне не раз приговаривала:
- Что ты, парень, совсем себя заморишь с любовью-то.
А мне не хотелось есть вообще, мне хотелось скорее выбежать из дома и бежать, но только до тёти Зины Пшеницыной калитки, не дальше. Ваши дома разделяла высокая поленница дров, и ты этого видеть не могла... тогда к моему счастью. Оттуда я шел медленно и вальяжно, слегка лениво, показывая всем своим видом, что пришел и вы все можете даже поиграть со мной. Глупец, дитё неразумное. Но это было именно так.
Я совершенно по особому относился к Ваньке, помниться тебе не нравилось, когда я так его называл. Но позволь, девочка моя, мне так и продолжать на правах автора... да, и в нашем, пацанском мире,он был Ванька. Мысль потерял. Ах да, нашел. Я совершенно по особому относился к Ваньке, ибо он мог сколь угодно долго находиться рядом с тобой и при всем при этом не понимать своего счастья... Как я завидовал ему…
Ты рассказывала мне про конфликт с чеченами. Я слушал, а у самого по душе катились крупные черные слезы ненависти к ним, к себе, что не был там, не смог помочь. Для чего я тренировался, умирая на тренировках от нагрузок… для кого… скажи…
- Твари, твари, - шептал, ложась в постель. С ненавистью засыпал, с ненависть просыпался.
- Слизняк, урод,- так я обращался уже к себе, презирая за то, что не был там.
Тяжелое время для меня, для страны безвременье - бандитский беспредел…
А иногда ты ходила в магазин. Бабушка увидев тебя из окна, говорила:
- Вова, вон Лена ТВОЯ пошла.
И я, что бы ни делал, читал ли книжку, разжигал ли печь, отжимался ли от пола, абсолютно не важно, я бежал, сломя голову и опрокидывая все на своем пути, к окну, чтобы увидеть тебя. Бабуля кричала:
- Тихо ты, убьешься внучек.
А по мне лучше было убиться, чем не успеть.
Однажды я видел, как ты шла из бани, с полотенцем на голове и в легком халатике. Я чуть через картофельные поля к тебе не ломанулся, блин а … жизнь моя, ты была моим смыслом, ты была всем для меня…
Люблю курсантские годы и одновременно ненавижу. Люблю за то, что сделали меня мужиком, тренированным и жестким, ненавижу за разлуку с тобой. В Древнем Риме, Рубикон являлся неким символом, пересекая который обратной дороги не было. У наc это были курсантские годы. Многое мог бы тебе рассказать о тех годах, но книга не о них, да и слишком много чести писать о себе.
Но все равно, я обязательно расскажу тебе о них, о своей жизни. Ты будешь смотреть на меня, а я растворюсь в твоих глазах, утону в них, пропаду. И нам не хватит времени до рассвета, точно говорю... не хватит.
Только что, имел честь пообщаться с тобой. Я был на завтраке в отеле, чтобы ты могла вспомнить наш разговор. Странно так, там в ресторане был очень зол на тебя, а пришел в номер, все прошло. Голос у тебя красивый, родной... вот. Да... и звонил я не Пичковской... Зиновьевой.
Помню, сочинял тебе песню. Да да, ту самую «У любви глаза зеленые». А я тогда только учился играть на гитаре, кстати, и учился из-за тебя. Может быть даже ради одной песни. Хочешь верь, хочешь нет, я много вещей ради тебя делал… тренировался, побеждал… проигрывал… Вспоминаю, когда однажды на ринге, я оказался на полу. Бой проиграл, пацаны укрыли мне голову мокрым, мохнатым полотенцем, и я сидел под ним и думал, какими бы ты глазами на меня смотрела ,если бы сидела в зале??!! От одной этой мысли становилось обидно до слез, хотя в те годы сентиментальностью не страдал…
Возвернемся же к песне. Сидя перед стареньким бабушкиным комодом, с огромным зеркалом и закрыв дверь, в муках рожал отбитым мозгом песню…
Вечером, еще в школьные годы, мы сидели в доме твоей бабушки, я, как обычно, на кресле, ты на диване. Я очень любил ваш дом, хотя возможно я об этом уже писал, а может просто думал. Я любил его запах, любил рассматривать старые фотографии, висевшие у вас в кухне. Я очень его любил, как впрочем все, что так или иначе было связано с тобой…
Потом ты села ко мне на колени, мы целовались. У тебя были такие губы вкусные, очень и очень нежные. Я так любил твой нежный пушок над верхней губкой…, твои волосы. Я даже сейчас помню те ощущения, твой запах и странное чувство волнения, охватывающее меня каждый раз, когда ты была рядом… ведь я так тебя любил. И каждый раз, уже затемно, когда я уходил от тебя, я внутренне умирал до следующей встречи. Подошел бы ко мне тогда, кто-нибудь убеленный сединами и сказал бы …
-Бери ее парень, это твоя судьба, это твоя любовь, это твоя половина, - так ведь не подошел никто. А у самого не хватило ни ума, ни смелости… ээх.
И вновь про зеленые глаза. Несколько дней, до твоего приезда, я сочинял и пересочинял текст. Потом, обрабатывал так, что текст знала вся моя родня.
Мама звала меня есть таким образом:
-Эй, Розенбаум, иди кушать, а то все остынет.
Изредка, Розенбаума, она заменяла на барда, но смысл от этого не менялся. Меня их шутки, тогда ужасно злили. Я искренне негодовал, как только они не понимают всю важность момента.
Я испортил эту песню, в которой хотел выразить всю нежность к тебе, водкой…или что мы пили тогда??! Я ненавижу себя за это по сей день. Ты уже была замужем. Мне было так больно, я старался не представлять, как он тебя обнимает, целует. Старался не думать, а сам думал еще больше об этом, и о многом другом. Я тогда с трудом мог понять, что ты уже не моя девочка. Эта абсурдная мысль постепенно проникала в меня, чтобы уже никогда не покинуть. Как родной человек стал родным для другого? Как такое вообще могло произойти. Как кто-то смог оторвать от меня огромный Я думал, думал. Но я знал ответ тогда, я знаю его и сейчас…и ты знаешь, Леночка.
Помнишь, мы сидели рядом на диване, я пел песню, ты плакала. Я сам хотел сделать тоже самое. Зашла твоя бабушка и сказала фразу:
-Что ты девка, что ты. Ведь ты же замужем, - при этом бабушка несколько раз напомнила мне об этом, несколько раз…а может не только мне. Мне так нравилось, как твоя бабушка на меня смотрела. Знаешь, как на родного, или который скоро им станет… странное чувство возникало у меня… приятно было.
В своей коротеньком рассказе я не затрону только одну нашу встречу, ты знаешь какую. Я ее не затрону, я не хочу, я не могу. Одно тебе скажу, у тебя такое родное и красивое тело, я до сих пор по нему скучаю…
Вдруг вспомнились тополя, что росли у вас во дворе. Высокие, я на них часто смотрел. В грозовую погоду, они шумели листвой так грустно, так печально, зато в солнечные деньки…. А когда ты уезжала из деревни, а я оставался, они мне постоянно напоминали о тебе, постоянно… Я их хорошо помню, а ты… помнишь ли?
Уже неважно. Мне вдруг ни с того ни с сего взгрустнулось, когда их спилили, как будто кто-то очень родной и очень добрый покинул этот двор, чтобы уже никогда не вернуться. Мне они очень нравились… да… тебе наверняка тоже…
Послесловие.
Книга, впрочем, книгой ее назвать трудно, писалась временами очень тяжело. И не буду скрывать, один раз, я даже хотел ее уничтожить. Это было после нашего разговора. Ты сказала мне, что мне рано писать книги, глупо вспоминать и т.д. … друг остановил … хотя ты права, человечество не много потеряло бы.
Память, сопротивляясь, нехотя приоткрывала завесу прошлого, клочками отдавая мне свои воспоминания, порой с запахами, ощущениями и переживаниями. Я так и передал их тебе в первозданном виде, ничего не редактируя. Время застыло прозрачным балтийским янтариком, и я в нем, как древняя муха…
В одном уверен, я был абсолютно счастлив при этом, телом я был здесь, а душой в нашем детстве. Ожили наши родные, которых уже нет с нами, но память о них сладкой болью щекотит сердце. Я, наконец-то, открыто, без фальши, рассказал о чувствах, обуревавших мной, о своей любви к тебе. Ведь я этого никогда тебе рассказывал. И хотя понимаю, что ты в этом признании давно уже не нуждаешься, я все равно сделал бы это рано или поздно, ведь я так тебя любил, солнышко, так сильно любил. При всем при этом, многое бы отдал, чтобы вернуться в то счастливое время... Вернулся... и остался бы там навсегда…
Ты знаешь, какая будет самая сильная боль для меня?? Ты знаешь, я почти уверен, что знаешь. Если мои откровения вызовут у тебя саркастическую усмешку… Вот какая.
Лучшее, что ты сможешь сделать для меня в этом случае, это просто ничего не написать… просто… ничего. Просто не пиши мне в таком случае и не звони, вычеркни меня из всех закоулков своей памяти. Я же этого не смогу…
Прости меня, моя Леночка, прости меня, моя любовь…
Все….
|
|
|
| Опубликовано: 01.09.09 15:22 |
Рейтинг записи: 0
|
|
|
|
|
|
|
Заблокирован
Форумянин с 24.09.08
Сообщений: 968
Откуда: Емецк
|
Зинаида Такшеева
ПРАВДА СЕВЕРНОГО СКАЗА
Новая книга Зинаиды Такшеевой "Осенний дуэт" вышла тиражом всего в 300 экземпляров, а это значит, она недоступна широкому читателю.
А жаль. Потому что книжные прилавки заполнены различной разрекламированной, с позволения сказать, "литературой", на телеэкранах мелькают "литераторы из тусовки", вручают друг другу литературные премии... А бывшая медсестра Такшеева тихо живет в Петергофе, читает свои рассказы и повести близким и знакомым, и только они могут насладиться ее замечательным слогом, великолепным русским языком и неповторимой тональностью северных сказок.
В предисловии к новой книге говорится, что ее проза похожа на произведения полузабытого уже сейчас замечательного северянина-писателя Бориса Шергина. Сходство и впрямь есть, оно предопределено хотя бы местом рождения. Я уже рассказывала о Такшеевой на страницах газеты - родилась она в Архангельской области, в Емецке, хотела стать певицей. Но жизнь сложилась иначе. Медицина, которой Зинаида Васильевна занималась всю свою жизнь, вошла и в ее книги.
Вот фельдшерица Ирина приезжает работать в лесопункт неподалеку от Северной Двины. Неторопливое бытописание, где простонародная лексика диалогов смешивается с ажурной вязью описаний природы, с лирикой размышлений героини. Ирине вспоминается легенда об однокрылой птице-печальнице, которая поет жалобные песни - кто услышит их, все жестокие совершенные в жизни поступки начинают жалить сердце...
Этот рассказ называется "Радетель Никон" - по имени одного странного персонажа, которого одни ненавидят, а другие жалеют за то, что он все время пытается помешать рубить лес - это в районе лесозаготовок, где рубкой леса все живут...
А вот люди из деревни Перепутье, чья обычная незаметная жизнь однажды была нарушена приходом цыган... Или действие происходит в хорошо знакомых каждому петербуржцу Петергофе и Стрельне...
Я думаю, когда-нибудь будут написаны исследования, посвященные необычным мирам Зинаиды Такшеевой. Это как будто бы знакомые миры, населенные совершенно рядовыми людьми. Но Петергоф у нее - не просто пригород большого города, а целый космос, где жизнь отдельная и непонятная заезжему туристу, где сложные взаимосвязи между людьми - на часовом заводе, в местной больнице, в скорбном приюте для престарелых...
Дворник и парикмахер, медсестра и пациентка-англичанка живут, страдают, ссорятся и мирятся. Рассказы "Антиной из Петергофа", "Лили", "Нечаянная встреча"... Подчеркнутая реалистичность - и вдруг... Обычный, даже нарочито приземленный персонаж оказывается в фантастической ситуации. Во сне он попадает в даль времени, где еще нет Петергофа, а есть финские поселения Кусоя и Пахиоки. А за руку его ведет лесной дух Суелга. А он сам уже не Антон, а Юханс, а жена не Клава, а Сайми. И потом - возвращение в настоящее...
Очень много юмора. Герои способны на несусветные чудачества, но этим они и милы.
В общем, советовала бы всем почитать эти рассказы, как и предыдущую книгу сказок побережья Белого моря и Финского залива, да вот не найдете вы ее на прилавках. Разве что в петергофские библиотеки заглянете... Книгу помог издать один из депутатов ЗС, оформлена она внешне неплохо - красивая обложка с пейзажем, но в тексте хватает опечаток, видно, экономия на корректорской читке.
У Зинаиды Васильевны даже в Париже как-то вышла книга - "Сны в белую ночь". И в толстых журналах выходили ее стихи и рассказы. На гонорары, впрочем, она никогда не рассчитывала, ее всегда кормила работа медсестры, а теперь вот пенсия.
Вместе с тем о себе она говорит: "Я писатель". Она каждый день садится за письменный стол и работает. Потому что, по ее собственным словам, далеко еще не все рассказала и о чудесном Архангельском крае своего детства, и о любимом береге Финского залива...
Она - настоящий русский писатель. Ее друзья, с которыми довелось как-то встречаться в стрельнинской библиотеке, совершенно справедливо говорили, что такие книги должны читать школьники, чтобы понимать, что сейчас существует, остался, никуда не делся прекрасный язык настоящей русской прозы.
Светлана ГАВРИЛИНА "Невское время" от 25.02.2005
|
|
|
| Опубликовано: 06.09.09 20:57 |
Рейтинг записи: 0
|
|
|
|
|
|
|
Заблокирован
Форумянин с 24.09.08
Сообщений: 968
Откуда: Емецк
|
Сердце, которое пело по-грузински
Война лишила Гули Качахмадзе родного дома, а Север принял и стал родным. Навсегда Гули Качахмадзе останется в памяти северян светлым, открытым и очень добрым человеком.
Я принес текст этого интервью своей героине в онкологический диспансер. Она его одобрила. Мы договорились, что Гули Леонидовна приедет в Емецк и отправит мне по электронной почте свою фотографию. Она приехала в Емецк и вскоре умерла… Эта беседа посвящается светлой памяти творческой личности грузинско-русской культуры.
С ТВОРЧЕСТВОМ Гули Качахмадзе, жительницы Емецка, знакомы многие архангелогородцы, слушавшие ее в Марфином доме, в особнячке музея изобразительных искусств на набережной, в городском культурном центре.
Как часто мы плачемся в жилетку, забывая, что судьба многих других людей гораздо сложнее, труднее, чем наша. Однако они находят в себе силы выстоять, не потеряться в жизни, видеть в ней радости, а главное - творить. Как, например, душевный человек Гули Качахмадзе, которая живет в холмогорском селе Емецк. К слову сказать, «Гули» в переводе с грузинского - «сердце». Имя как раз для моей героини.
Люди не хотели войны
- Гули Леонидовна, я знаю, что вам тяжело вспоминать о жизни в родном Сухуми, о войне. Но все же о том, что можно, скажите, пожалуйста.
- Вряд ли надо задевать политику, говорить о том, как зрел конфликт в Абхазии, но, как бы то ни было, уверена, что в трагедии, которая так кроваво разыгралась, народы не виноваты. Простые люди не хотели, разумеется, браться за оружие. Но когда случилась война, этот благодатный край покинули не только мои соотечественники - грузины, но и те же абхазы, и русские, и армяне, греки, адыги, и люди других национальностей. Многие стали беженцами.
- Как и вы?
- Да. С большим трудом и большими затратами нам удалось освободить взятую в заложники маму. Затем брат увез родителей к себе в Москву. Я тоже оказалась там, потеряв работу руководителя научной группы в физико-техническом институте. Многие мои товарищи по несчастью потеряли не только работу, но и родных, близких, дом или квартиру. Жилища разграблены, заняты. Ехать некуда.
- С чего пришлось начинать новую жизнь?
- Я со своей подругой, у которой схожая судьба, стала «челночницей». Нам посоветовали поехать в Архангельск: там, мол, пусто, везите хоть что-то. А в Архангельске дали совет возить одежду в Мезень. Туда мы и стали летать с начала 1993 года. А в этом маленьком и добром приполярном городке я познакомилась с директором Лешуконского лесхоза Анатолием Курнышовым, который приезжал туда в командировку. Мы поженились. Из Лешуконского Толю перевели в Емецк. И вот с 1995 года живем здесь. К нам приезжают из Москвы родственники, всем у нас нравится.
- Родину, конечно, не забыть…
- В Сухуми у нас был свой просторный дом, море рядом. Я по морю скучаю. Утром купалась и успевала к восьми часам на служебный автобус. Было бы очень тяжело, ведь многое невосполнимо, если бы не любимый человек рядом… Было бы за кем - можно хоть куда поехать, хоть где жить. И еще надо, чтобы твой внутренний мир, твой дом были красивы.
А вообще, я лелею в своем сердце всех людей на Севере, кто встретился мне на пути и помог. Их очень много. Здесь доброжелательный и честный народ. Если бы было не так, я бы в первый же год оставила Архангельскую область.
- Чем вы в Емецке занялись?
- По профессии, которую получила в Пензенском политехническом институте, для меня тут ничего нет. Поэтому я открыла небольшой магазин. Люди в глубинке живут крайне тяжело, поэтому я, как частный предприниматель, занялась секонд-хендом, чтобы емчанам было проще приобрести необходимую одежду. Но два года назад магазинчик я прикрыла: товаров стало и в Емецке очень много, нет смысла торговать в убыток. Сейчас я молодая пенсионерка.
Песня на родном языке
- Гитара, кажется, всегда с вами?
- Можно сказать, всегда, если не лежу в больнице и не копаюсь на огороде и в теплице. Я училась в музыкальной школе игре на фортепиано, но гитару, которую осваивала самоучкой, люблю больше.
- Давно ли пишете музыку?
- Давно. Еще в школе пробовала сочинять. Если слышу музыку в стихах, тогда могу очень быстро написать песню.
- Кто ваши любимые поэты?
- Грузинские классики. Марина Цветаева, Анна Ахматова. Современный русскоязычный поэт беженец Владимир Чхеидзе. С его песни началось мое знакомство с емецким слушателем. К той поре умер мой папа, инвалид Великой Отечественной войны. Мне хотелось освободиться от камня на сердце, и тут я написала песню на стихи Чхеидзе о войне. И на День Победы спела ее в Доме культуры. Приняли меня хорошо. Мне стало легче. Пою песни и на родном языке. Муж говорит: «Так и хочется вместе с тобой запеть, знать бы грузинский!»
- А где выступаете?
- Я выступала и за пределами Емецка. Ездила, к примеру, в Костомукшу на бардовский фестиваль Северо-Запада России.
- И Рубцова не забываете?
- Конечно. Выступала в Москве в Рубцовском музее. Участвовала со своими песнями на стихи Николая Михайловича (песен не меньше 10) в традиционном Рубцовском фестивале, который ежегодно проводится в Емецке.
- Одна из ваших рубцовских песен - «В этой деревне огни не погашены…» Но уже есть песня на эти стихи…
- Да, заволокинская. Она по тональности в миноре, но разухабистая, у меня в мажоре, но лиричная. Свою музыку я писала, еще не зная, что до меня уже сделали песню. И хорошо, что так получилось.
Мой дом – моя крепость
- Магазин вы закрыли, но все-таки востребованы в Емецке?
- Пожалуй. Правда, одно время в Доме культуры, как мне казалось, решили, что там достаточно фольклора и эстрадных песен. Но потом все наладилось.
- А когда разладилось, вы решили осваивать Архангельск?
- Не совсем так. Просто обо мне узнали люди культуры. Сначала музыковед Ирина Ивлева. Потом композитор и певица Лидия Любимова. Меня пригласили на радио «Поморье». Я привезла туда аудиокассету, на которой песни были записаны плохо, с помощью обыкновенного диктофона. Музыкальный редактор Нелли Григорьевна Тарасова - царство ей небесное - только послушала одну песню и сказала: «Мне все понятно». Вскоре меня услышали жители Архангельской области.
Была я и на радиоканале «Архангельск» у Светланы Сидоровой. Вместе с ней мы потом подготовили вечер и выступили в особнячке музея изобразительных искусств. Светлана Ивановна читала стихи Цветаевой, а я пела свои песни на стихи Марины Ивановны.
- А на стихи каких поэтов вы еще написали музыку?
- Есть у меня и песни на стихи Блока, Гумилева, Бальмонта, северян - лауреатов Рубцовской премии холмогорской поэтессы Галины Рубцовой, шенкурской поэтессы Надежды Князевой, а также емецкого доктора Владимира Селезнева. Я знакомила со своими сочинениями и архангельских школьников, выступая в библиотеках. В народном литературно-музыкальном театре «Словица» подготовлены композиции по Федерико Гарсиа Лорке.
- Песен ваших не на один диск…
- У меня один диск. Будет ли второй? Надо справиться с болезнью… Я верю, что у меня есть ангел-хранитель.
- Чему вы научились на Севере?
- Многому. Могу рыбу поймать. Раньше даже картошку не выращивала, а здесь стала заниматься всем, что растет: и огурцами, и помидорами, и перцем, кабачками, зеленью всякой. Кстати, на нашем участке и два молодых кедра, и яблоньки. Яблоки вырастают.
Как говорится, мой дом - моя крепость. Когда дом крепок, все вокруг крепко. Как Рубцов написал:
В комнате покой,
Всем гостям почет,
Тихою рекой
Жизнь моя течет.
Выйду не спеша,
На село взгляну…
Окунись, душа,
В чистую волну!
Сергей ДОМОРОЩЕНОВ
"Вечерний Северодвинск" от 12 августа 2010 г.
Прикрепленный файл:
|
|
|
| Опубликовано: 25.08.10 22:41 |
Рейтинг записи: 0
|
|
|
|
|
|
|
Заблокирован
Форумянин с 04.10.07
Сообщений: 2727
Откуда: Санкт-Петербург
|
Александра Клюкина
Посвящается 130-тилетию сказочника С.Г. Писахова
Сказку писали вместе с внуком Андреем на конкурс.
Маленький Сеня
Однажды летом я приехал в Архангельск в гости к сказочнику Степану Григорьевичу
Писахову. Жил он на улице Поморской в старом двухэтажном доме. Комната у него была
огромная. Стены её были украшены картинами и фотографиями. Мне больше всех
понравились портреты Сени Малины и зубастой Перепилихи. Сеня был маленького роста
с длинными седыми волосами и носом картошкой.
Степан Григорьевич посадил меня в резное кресло, которое превратилось в баню, и мы
с ним отправились путешествовать по Северу. Писахов рассказывал мне, как помогает
ему Сеня Малина. В комнате было светло от северного сияния. Его Сеня насушил
зимой. Светло было ещё от Сениных штанов и рубахи. Он в одежде о радугу потёрся,
поэтому весь сиял. Когда ложились спать, Сеня одежду в сундук прятал, поэтому было
темно. Летом в жару, чтобы Степану Григорьевичу было прохладнее, Сеня мороженых
волков к стене приколачивал. Зимой он обогревал комнату своим жаром. А если уж он
разгорячится, то вода в вёдрах закипала, и они со Степаном Григорьевичем пили чай.
С едой тоже проблем не было. Ели они пироги с поросёнком и щукой, Налима Малиныча,
сахарну редьку, пряники шириной с пол-улицы и всякую всячину. Хорошо жили.
Я попросил Степана Григорьевича, чтобы он превратил меня в Сеню Малину. Он
исполнил моё желание, только чтобы мама не испугалась, внешность мою не изменил.
И вот, сижу я у телевизора и смотрю хоккей. Я очень болел за свою любимую
команду. Вдруг вижу, что сейчас противники забьют гол в наши ворота. Я изо всех
сил вдохнул в себя воздух, и шайба улетела в ворота противника. Ура!!! Гол!!! Так
я помог сборной России выиграть чемпионат. С тех пор я стал всем помогать. Если
лил сильный дождь, то я дул на тучу и дождь прекращался. А если была сильная
засуха, я втягивал в себя воздух, собирал тучи на небе и дождь поливал растения. В
Емецке все собрали богатый урожай. Я делал добрые дела. Пригласили недавно меня в
больницу. Я подул на больных, и у них все болезни разлетелись по сторонам. Врачи
остались без работы, и я их всех отправил отдыхать в тридевятое царство, в
тридесятое государство, а когда они приедут из отпуска, я всех научу, как бороться
с болезнями. В школе я выдул всю лень у учеников, и они стали учиться на 4 и 5.
Пошутил я над двумя передачами: «Поле чудес» и «Кто хочет стать миллионером».
Втянул я в себя воздух, и машина LADA KALINA была у меня в комнате. Какой там был
переполох! Я съезжу на ней в Холмогоры, наведу там порядок ко дню села и верну
машину на поле чудес. У бабушки Шуры в огороде тоже есть поле чудес. Я
позаимствовал миллион в передаче, закопал деньги в землю, и на глазах выросло
большое дерево с золотыми монетами. Я наполнил казну в Емецке, поделюсь с
Холмогорами. Благодаря Писахову, мы переживём экономический кризис.
Хотите - верьте, хотите - нет!
http://www.proza.ru/2010/09/07/322
|
|
|
| Опубликовано: 27.09.10 12:04 |
Рейтинг записи: 0
|
|
|
|
|
|
|