“В войне выжили только мертвые”, - кто, когда, где сказал? Не помню. К моему последнему рассказу, о русском солдате Британской колониальной армии и деревенском учителе Иване Спехине, был такой комментарий: “как история пишется победителями, так и о дальних путешествиях мы знаем из уст выживших. А что могли бы поведать оставшиеся 99%?”
Нынче - не опасные для путешественника “темные века” средневековья, и даже не XIX век. Хотя кто знает, что нас всех ждет впереди?
Те, кто не вернулся, ничего уже не добавят к сказанному и написанному ими при жизни. Говорить и помнить тех, кто сгинул бесследно, должны мы, живые.
Вспомнил перед Днем защитника отечества кусочек одного из своих путешествий по Русскому Северу. Читайте молча, не чокаясь.


В 2004 году наша небольшая экспедиция дошла на деревянной весельной лодке до городка Емецк в Архангельской области. Второй сезон мы продвигались по давнему, домосковских времен, пути средневековых торговцев пушниной из Новгорода на Обь. Было нас экспедиционеров трое всего: “адмирал” британец да два русских гребца.

Мы уже преодолели с начала сезона волок из р. Онеги в р. Емцу. Там я нашел редкостную диковину: зуб мамонта. В верховьях Емцы посуху со своей лодочкой объехали уголовную туберкулезную зону: я потом несколько дней не разрешал пить из реки некипяченую воду. Тем более что ниже вдоль правого берега тянулся Плесецкий космодром, а дальше тянулся расформированный объект “Ангара”, - пусковые шахты первого соединения боевых межконтинентальных баллистических ракет Р-7.
Вечером напротив стартового комплекса космодрома Плесецк из воды густо торчали рыбаки-нахлыстовики: единообразные общевойсковые защитные полукомбезы, одинаковые дюралевые ящики через плечо казенно-космического вида, выправка. Не иначе, офицеры.
В прошлом году два пьяных Плесецких офицера забили до смерти солдатика из Карелии, служившего здесь срочную. Об этом до сих пор в республиканских газетах пишут. А я думаю, тот рядовой был дурак: второй-то боец от пьяных убежал. Ну ладно, стормозил, с ног сбили: так хотя бы свернись на правом боку в комок и голову руками прикрой. Живот в этом положении защищен ногами, печень пинком не достать. Не отключаться! Отрубишься - развернешься беззащитно, как ежик в воде, - забьют. Улучи момент, ошеломи криком-визгом, вскакивай и беги со всех ног. Ори громче, не парься, жизнь на кону!
Меня в армии пятеро азиатов кирзачами в оттяг пинали, ужо от души потоптались сапожками. Тоже мне, битва при Фермопилах: из советской еще армии я со всеми зубами и ребрами вернулся. Да что зубы - очки единственные выжили. По одному, каждый из тех от меня огреб: а не доводи смирного русского мужика до последней крайности. Потом как встретимся - хвост поджимали: они, шакалы, горазды толпой на одного. Халвой своей меня потом потчевали, подлизы. Ненавижу халву. Отвлекся я, м-да.

Гребли мы допоздна, уходя из режимной территории. В лесу по правому берегу лужайки с гадким мусором попадались, бытовым и больше военным. Какие-то кабельные оплетки, обугленные выморочные “генеральские” баньки средь покалеченных берез с жестоко ободранной берестой и в обрывках провода-“полевки”. Избегали мы этого правого берега. Где-то вдоль реки там в глубине таились опустевшие колоссы бетонных сооружений апокалипсического оружия. Полые армированные раковины, в которых слышен грохот океана... океана истории. Смерть, где жало твое?

Одну ночь там на реке я запомнил навсегда. Мы уже вышли почти из района всего этого ужаса. Лодочка тихо-тихо ползет вниз по течению. Соратники спят, скорчившись на лавках гребцов среди экспедиционного барахла. Я с кормы чуть подрабатываю рулевым веслом в канойном стиле. А над рекой божественно соловушки поют!!! Лодочка скользит от одного певца к другому, и душа от их песен стала такая... плавная, прозрачная. Нежная. Глазки души распахнуты счастливо и доверчиво. И цвета, и звуки, и запахи яркие, гармоничные. Как в детстве. А черемуха-то зацвела! Ее свежая, ласковая зелень и белизна ароматная в птичью песню вплетаются; на душу бесконечным мгновением счастья ложатся. Как краешек солнца после долгой полярной ночи. Как рука мамина.

Ну, вот и он, основанный вольными новгородцами Емецк, тихая сонная провинция. Маленький городок меж деревень, в безбрежных лесах.
В 2004 году Емецку уже 870 лет. Здесь родился поэт Николай Рубцов. В Емецке, на столбовой дороге, Ломоносов встретил свой рыбный обоз в Москву. Емчанину заложил Михайло свое полукафтанье.

Есть тут и краеведческий музей; открыт. Захожу.
Под старинным планом города подпись: “схема в масштабе 2 версты в английском дюйме”. Интересное сочетание! Наша команда, - англичанин да два россиянина, - две версты в английском дюйме...
В 1760, 1773, 1808, 1838 годах деревянный Емецк полностью выгорал.
Иду по залу, где про интервенцию Антанты. В витрине две смятые каски, сломанная английская мясорубка, негодные патроны, ржавые кандалы, щербатая “секира”, - британское колониальное мачете. Мы уже видели по деревням след интервенции: в каждой английские интервенты, опытные усмирители своих обширных колоний, аккуратно и бережливо расстреливали для острастки одного-трех большевиков.
На старой сепии - гордое лицо, лохматая папаха, газыри. Это командир партизанского отряда на Северном фронте Хаджи Мурат Дзарахохов. С августа 1918 по февраль 1920 - борец с белыми и интервентами. “Их было 28 человек. В Сельце от них бежало 1500 человек”, - торжествует заголовок пожелтевшей газеты.
- Жесток был, говорят, ко всем, очень сильно жесток! Не щадил ни чужих, ни своих, - боязливо шепчет старушка-смотритель.

Мы в деревне Сельцо сутки стояли. Берег там высокий-высокий, а на нем баньки в ряд: про баньку я и побежал договориться. С прицелом потом в доме переночевать, пока постиранное сохнет. “Мы экспедиция, трое нас, а руководитель, он из самой Англии”.
- Из А-а-англии? Ой! Да я ж с первого по пятый класс оставленные англичанами, ну - интервентами, - ботинки относил! Кожаные, крепкие, 41 размера! На пятый год развалились, да и до того были не новые! Какая встреча! Ой!
Так мы познакомились с Павлом Абрамовичем Рюминым.
Баня была жаркая, и натоплена грамотно; правильно.
- А еще от интервентов сахарные головы остались. Как морковки под сараем поленницей были сложены. И так же аккуратно - шматы сала, - рассказывал хозяин на кухоньке вечером.
- А сумка у меня школьная была: деревянный ящик на ремне, как положено! Учительница первая, - молода-а-ая была. У ей портфельчик и замочек: зайчики солнечные играют по домам! Ой! Я старался, в первом классе все из себя выжимал. А во второй класс дали учительницу - ста-а-арую. Ой! Второго класса у меня считай не было. Петька на гармони играл, ой! Мы на печи поем, он играет, она ничего сделать не может. Мы ей очки из рогатки расстреляли. В третий класс опять наша молодая, но замужняя уже. В четвертый пришла строгая, из МурмАнска приехала. Муж её оставил, так она такая горячая была! Ой, строгая!
- Гармонь моя первая была “русский строй”. Эта - другая, эта “ливенка”. Двоюродный брат уходил на войну. Я пошел провожать в Мехреньгу, за двадцать километров. Он мне: “бери гармонь!” Я что - во! - притащил... Всех гармонистов на войне убило. Эх, парни были!!! Не вернулся никто.
Павел Абрамович скорбно умолкает. В маленьком деревенском парке я подходил к памятнику. Длинные столбики фамилий по алфавиту. Человек двадцать Антуфьевых. Десятки Анциферовых, Лапиных, Прокудиных, Павловых; Поповы, Рюмины, Соснины, Харловы... Редко одиночные фамилии из приезших.
Эх, сыграть вам? - Рюмин берет гармонь, лукаво подмигивает:
Стоит баня, тесом крыта,
На углу п...а прибита!
Кто тут мимо ни пройдет,
Каждый денежку кладет!
Кто копейку, кто пятак,
А кто сделает вот так!

Последний дальний зал посвящен Великой Отечественной войне. Я уже начинаю скучать. Давлю зевок. Мне хочется найти магазин, купить свежих булок и сметаны. Все-таки зеваю: в музейной комнате, кроме меня, никого. Хочется выпить бутылку холодного пива. И прикупить пивка на вечер, и потягивать у костерка, отрешенно глядя в огонь.
Торможусь напоследок у невзрачного стендика, скольжу взглядом, собираюсь уходить.

Емецкий район:
убито 2358 человек,
пропали без вести 2200 человек,
умерли в плену 32 человека.

А? Вчитываюсь, шевеля губами. Убито две тысячи триста пятьдесят восемь и... две тысячи двести пропали без вести.
Половина! Половина павших лежат неведомо где. Там, где настигла смерть. Непомерное бездонное горе страшной беды настигло, накрыло безжалостно... Большой кровью, на своей территории. Сколько их, наших солдат, положено по полям войны? До сих пор: без могил, без имен.
Пропали без вести. Чего там, бывает... Кратчайшим путем канули в Лету. Приходите девятого мая с гвоздикой к памятнику неизвестному солдату.
Две тысячи мужчин далекого лесного, тылового, деревенского района огромной страны... из 4590 погибших 2200 сгинули бесследно. Твердый ком застревает в горле. Торопливо заговариваю-забалтываю этот горький ком: я читал, что есть в психологии такое понятие: чувство бесстрашия большого народа. Вот, дескать, убиты в войну 27 миллионов - русские остались русскими. Умерли миллионы в лагерях - а мы всё равно остаемся русскими. Подводная лодка погибла - “она утонула”. Это у малого народа психология другая: он вынужден каждым человеком дорожить... Спокойно навертел дырочек для заслуженных орденов Георгий Константинович, первый маршал Великой Победы: солдат бабы новых нарожают.

Не развито у меня это чувство бесстрашия. Я заплакал: заревел, как в детстве; горько и навзрыд. Со злым недоумением давлю неожиданный стыдный рев, глотаю занозистый деревянный ком, перекрывший горло - и никак не могу проглотить. Никак не могу. Убежал из музея, пряча лицо.

Выплакался в заросшем загаженном сквере позади музея.

“Народ, народ мой - как капли из ведра, и люди считаются как пылинка на весах”...